Вечер воспоминаний накануне дня Победы

С Леонидом Хатемлянским я знаком уже почти двадцать лет. Первые годы, когда еще была жива его мама Циля Яковлевна мы дружили семьями и встречались довольно часто, потом общие застолья можно сказать ушли в небытие, но мы периодически наведываемся другу к другу.

Леонид – замечательный мастер-реставратор. Он уже давно на пенсии, но несмотря на солидный возраст продолжает работать в мастерской, расположенной в подвале собственного дома. Просто он человек, который не может сидеть сложа руки. К нему приходят старые друзья, и вот он уже корпит над восстановлением порванного холста, или реставрирует раму для картины, или вырезает новое паспарту для акварели нестандартного размера. Поэтому когда я к нему прихожу, он частенько появляется из своего подвала в опилках и стружках или с измазанными в краске руками.

Вот и в прошлый раз он встретил меня, что называется без галстука, поднявшись из своей мастерской. И мы прямым ходом отправились снова туда.

Я люблю бывать в подвале у Лени, где всегда царит художественный беспорядок. Куча всяких вещей постоянно меняется там местами, поэтому каждый раз я попадаю в новый подвал, совсем непохожий на прошлый, а его хозяин, по моему мнению, является настоящим гением беспорядка, который, однако, чувствует себя в нем, как рыба в воде. Меня всегда удивляло, как обладателю этого ералаша удается в нем ориентироваться. Однако, Леня всякий раз совершенно искренне меня уверяет, что все у него лежит на своем месте, хотя я не сомневаюсь в том, что банки с краской, старые рамы с облезшей гипсовой лепниной, деревяшки, картонки, обрезки стекла, плотницкие карандаши, линейки, клейкая лента и пластырь, древние, чуть не расползаюшиеся в руках холсты, печатные цветные картинки на хрупкой от времени бумаге непрерывно кочуют по подвалу. И именно это изобилие всяческих нужных и ненужных вещей мне ностальгически нравится, потому что напоминает мне мое новосибирское подполье из далекого детства.

Мы жили в старом двухэтажном доме, в котором до революции обитал богатый купец со своими домочадцами и прислугой. Потом в него вселили четырнадцать семей, и мой отец получил там в 1935 году комнату на первом этаже. Через три года он привел туда молодую жену и там же появились на свет я и моя сестра.

На третий день войны отца призвали в армию, мама с утра до ночи работала на военном заводе, а я с младшей сестренкой оставались дома с бабушкой.

На зиму мама закупала картошку, которая ссыпалась на хранение в подполье. Оно было глубоким, темным и холодным и простиралось под всей нашей квартирой, начинаясь под кухней, отделенной от жилой комнаты простой деревянной стенкой с дверным проемом. И вот бабушка меня иногда посылала в подполье за картошкой.

Я любил туда лазить. Вниз вели крутые деревянные ступени, спускаясь по которым и вдыхая затхлый, пахнущий плесенью, запах подземелья, я чувствовал себя Аладдином из сказки, проникающим в пещеру, набитую необыкновенными сокровищами. Когда глаза привыкали к полумраку, в глубоких нишах можно было разглядеть старые, заросшие паутиной, керосиновые лампы, сломанные ходики, какие-то бутылки странной формы, угольный утюг, непонятные железки и прочий хлам, который представлялся мне, не имевшему никаких игрушек, необыкновенно привлекательным. Были там и старые, довоенные номера журнала «Знание-сила». Они лежали под лестницей, и некоторые, не совсем отсыревшие, я излекал оттуда на свет и рассматривал в них картинки, разделяя слипшиеся страницы, пахнувшие плесенью и покрытые розовыми и черными пятнами, угнездившегося в них грибка.

И вот, спускаясь по почти такой же крутой лестнице в Лёнин подвал, я ощущал себя пяти-шестилетним мальчишкой, которого ждут необыкновенные находки в старом подземелье. Однако, ничего необыкновенного я там не находил, но зато, когда мы поднимались наверх, мы выносили оттуда множество тем для воспоминаний и разговоров.

И вот, накануне дня Победы мы расвспоминались о своих детских годах, выпавших на военное и раннее послевоенное время. Как-то раньше у нас не заходил об этом разговор, а в этот раз Лёня вдруг заговорил о том, как он оказался в эвакуации. До войны он жил с матерью в Ленинграде.

Когда немцы подступили к городу, учеников из лёниной школы целыми классами вывезли в Судиславский район Костромской области и поселили в одном из деревенских интернатов.

Лёнина мать осталась в осажденном городе, где во время блокады работала в госпитале, при котором и жила, находясь на казарменном положении. Да и идти ей было некуда. Наведавшись однажды в оставленную квартиру, она увидела пробитый снарядом потолок, а также и каким-то чудом не разорвавшийся снаряд, который лежал среди пыли и обломков мебели на искореженной кровати. Больше она ни разу туда не приходила.

Жизнь в интернате была голодной и почти беспризорной. Дети были предоставлены сами себе. И как-то раз Леня со своим дружком залезли в деревенский дом и стащили оттуда полбуханки ржаного хлеба. Их не поймали, но хозяева пожаловались директору интерната, воришек быстро вычислили и по наущению «педагогов» соученики устроили им тёмную. После этого наш герой сбежал из интерната и отправился в райцентр, не зная дороги. Была осень, одет он было плохо, страшно замерз и сильно устал. На его счастье он набрел на какую-то воинскую часть, стоявшую там, видимо, на переформировании. Его увидел капитан, который, как потом выснилось, был, как и беглец, лениградцем, привел к себе, обогрел и накормил. Потом отпустил приблудного мальчишку, наказав, чтобы он вернулся в интернат. Однако Лёня пошел искать райцентр, толком не зная зачем. Он долго плутал, но все же вышел на окраину Судиславля, где свалился с ног и потерял сознание. Очнулся на койке в больнице, не ведая, кто его спас. Когда он чуть окреп, его отослали в интернат, находившийся в селе Шахово. Там было не так голодно, с детьми хоть немного, но занимались, имелась возможность читать книги и участвовать в самодеятельности.

Через некоторое время после того, как в конце января 1944 года блокада Ленинграда была, наконец, полностью снята, за Леней приехала мать и забрала его с собой. Им дали маленькую комнатку в коммунальной квартире, расположенной в том же доме, где они жили раньше, но только на первом этаже. Так мать и сын после более чем трехлетней разлуки встретились вновь.

Не хочу писать о том, какое выражение лица было у моего старого друга, когда он рассказывал мне финал этой истории.

К счастью, я не испытал тягот эвакуации, потому что родился и жил в Новосибирске – городе, куда как раз вывозили беженцев из оккупированных немецкими фашистами областей Советского Союза. Я был совсем маленьким, но в моем детском лексиконе было трудно произносимое слово «эвакуированные», потому что они жили в нашем доме и домах по-соседству. Правда, слово-то я знал, но его истинного смысла не понимал по малолетству.

Годы войны я помню плохо, для меня они связаны только с зимой, будто все время, пока шла война, стояла долгая, лютая зима со страшными морозами и снежными вьюгами. Дома у нас всегда было холодно, и мы с сестрой копошились на полу около печки, где можно было немного согреться. Мы все ютились на кухне, а в комнату и не заходили. В ее дальнем углу были толстые натеки льда, которые мама периодически вырубала небольшим топориком.

Питались мы черным тяжелым хлебом и картошкой, которую бабушка тушила на комбижире, куски которого цветом и запахом походили на хозяйственное мыло.

Помню, как глядя на себя в зеркало, я удивлялся своим деснам, которые вроде маленьких сосочков болтались около зубов. Уже гораздо позже я понял, что у меня была цинга, но тогда мне хотелось эти сосочки оторвать.

Но все же это была жизнь, лишенная страха быть убитым или умереть с голоду. Кроме того, я могу считать себя счастливчиком вдвойне, потому что с войны живым вернулся мой отец, хоть и получивший два ранения и контузию.

Хорошо помню, как уже после войны он однажды принес домой буханку белого, ноздреватого хлеба. Мы ели его, как пряник. А еще помню свое первое в жизни куриное яйцо. Оно было сварено вкрутую, и я долго с ним играл, не решаясь разбить свое сокровище. И тогда папа спросил: «Хочешь, я поставлю его на попа»? Я согласился, и он, стукнув тупым концом яйца о стол, оставил его стоять. Такого страшного огорчения я не переживал больше никогда.

Вот такими воспоминаниями мы обменялись накануне дня Победы.