Перелистывая старый фотоальбом

Хочу написать еще немного о нескольких старых, конца сороковых начала пятидесятых годов прошлого века, новосибирских фотографиях, на которых видны некоторые предметы нашей тогдашней мебели, характеризующих наш, и не только наш, тогдашний быт. Все они были сделаны фотоаппаратом «Любитель» на широкоформатную без перфорации пленку (рольфильм) с размером кадра 6 на 6 сантиметров.

К сожалению, все они очень плохого качества, но выбирать не из чего. Приходится довольствоваться тем, что сохранилось.

На первой фотографии папа с мамой засняты у окна нашей квартиры в Новосибирске. Папа сидит за обеденным, покрытым скатертью, столом, у которого, насколько я помню, были толстые ножки, похожие по форме на полные женские голени. На столе можно разглядеть часы.

Мама обнимает папу сзади за плечи. На папе галстук, который, как мне думается, ему очень нравился, потому что только в нем он ходил на работу. А может просто другого приличного не было. На этом галстуке серебристо-серые полосы перемежались с темно-красными.

У родителей за спиной стоит кровать, на которой они спали, а на стене висит старый, доставшийся им от бабушки, шерстяной ковер ручной работы с ярким орнаментом и центральной круглой розеткой на красном фоне. Часть этой розетки видна на снимке.

Я помню этот ковер с самого раннего детства, уже тогда он был вытертым и побитым молью во многих местах, а потом, уже во Фрунзе, и совсем развалился от времени.

На подоконнике стоят горшки с цветами. Хорошо помню фуксию, которая цвела обильными ярко-розовыми цветочками с толстыми, будто крахмалистыми лепестками.

Много воспоминаний вызвала у меня «горка» из подушек, стоящих на кровати. Они накрыты белой, кружевной накидкой или, как мы называли ее дома, накидушкой, похожей по форме на средних размеров прямоугольную шаль. Такие накидушки крючком вязала из простых белых ниток моя бабушка – мамина мама. Тогда они были в моде, а бабушка умела вывязываать красивые, ажурные с цветочным рисунком большие накидушки. Естественно это требовало большого труда и терпения. Бабушка была малограмотной, и только шитье и вязание приносили ей средства к существованию, потому что эти накидушки ей иногда удавалось продавать. Жила она со своей старшей дочерью Саррой. Жаль, что ни одной накидушки бабушкиной работы у нас не сохранилось. Они со временем вышли из моды, и их, возможно, просто выбросили при переезде из Новосибирска во Фрунзе. Дорого бы я дал сейчас за такое бабушкино произведение.

Вязание кружевных накидушек и салфеток – это очень кропотливый труд. Бабушкины накидушки действительно были очень красивыми, воздушными и нежными, а вязать их ей было трудно, потому что на левом глазу с детства у нее было бельмо, и она им почти ничего не видела. Она говорила, что когда была маленькой девочкой, ее клюнул петух в этот глаз. Потом глаз зажил, но остался рубец в виде бельма. По этой причине на подавляющем большинстве сохранившихся у нас ее фотографий она запечатлена в профиль.

Тем не менее бабушка была симпатичной, с хорошей фигуркой женщиной. Точно известно, что мужчины не обделяли ее своим вниманием. Не помню уж от кого я давным-давно услышал, что в молодости у нее была «полная кофточка титек». Эта фраза, видимо из-за своей метафоричности, прочно врезалась в мою мальчишескую память.

На второй, сделанной немного с другой точки, фотографии, заснята Лиля, сидящая за тем же обеденным столом, но теперь на нем стоят не часы, а небольшая шкатулка. Самым четким изображением на этом фото является отпечаток моего пальца.

Но кроме моих папиллярых линий виден низ наших старых часов, висящих в простенке между прикрытыми тюлевыми шторами окнами и кусочек спинки венского стула. У нас их было штук пять-шесть, и они были разной степени сохранности. Отдельные их части крепились друг к другу шурупами, но от долгого употребления отверстия в дереве протерлись, шурупы в них болтались, их приходилось часто подтягивать, но этого хватало не надолго. И при всем при этом, сделанные из прочного гнутого бука, стулья были легкими и удобными. Сиденья у них были выпилены из толстой фанеры с выдавленным на ней каким-то орнаментом.

На следующей фотографии хорошо виден шифоньер с зеркальной дверью. Это был очень добротный, сработанный без излишних изысков на века, дубовый и очень тяжелый шкаф. Состоял он из двух отделений. Дверца меньшего из них, используемого для хранения постельных принадлежностей и полотенец, была украшена резной виньеткой и вставкой из толстого граненого стекла. Внизу был большой выдвижной ящик. В отделении за зеркалом хранились костюмы и пальто, а в ящике – обувь.

Я усадил Лилю на стул перед шкафом, чтобы получить два ее изображения в разных ракурсах: обычное и отраженное в зеркале. Мне нравились такие композиции.

В зеркале отразилась спинка кровати с металлическими шариками, а также тарелкообразный, подвешенный высоко на стену, репродуктор, обтянутый черной бумагой.

В объектив попала и сама кровать с подушками, прикрытыми для красоты кружевной накидкой. Я писал об этом раньше.

Был у нас и еще один шкаф – более старый, принадлежавший когда-то папиным родителям. Мы называли его гардероб. Он был двустворчатый, пониже и поменьше первого, отделан бордового цвета древесиной под орех, а может тонкой пластиной из орехового дерева. Сверху гардероб украшала съемная деревянная дугообразная резная корона, состоящая из двух равных половинок. Он стоял в маленькой комнате. Однажды, когда мне было лет 5-6, меня за какую-то провинность поставили в угол за этот шкаф. Не помню уж каким образом у меня там оказался в руках карандаш. Этим карандашом от нечего делать я нарисовал на боковой стенке шкафа большую букву «б», с которой начинается мое имя. При этом покрытие шкафа было настолько мягким, что карандаш оставлял на нем глубокую борозду. Сразу этого не заметили. А потом уж вести беседы со мной о недопустимости порчи мебели было поздно.

Этот шкаф мы отдали маминому брату дяде Боре, когда уезжали из Новосибирска во Фрунзе. Что стало с ним потом, я не знаю. Если он дожил до наших дней, то стоит дорого, как настоящая антикварная вещь. А дубовый шкаф мама кому-то продала.

Следующая фотография сделана мною втихаря, когда я застал маму спящей на диване после утомительных походов по городу. В те годы она работала в агентстве Госстраха.

Страховым агентом мама стала потому, что будучи на этой должности она не должна была сидеть целый день на одном месте в конторе. Работа была связана с поиском новых клиентов, хождением по разным адресам, рабочий день был ненормированным. Это был как раз тот случай, когда человека ноги кормят. В перерывах между хождениями по городу мама могла заскочить домой, приготовить обед, немного присмотерть за нами, и даже прикорнуть ненадолго. Вот в один из таких довольно редких моментов я ее и заснял.

Мама заснула на пружинном, обитом серой плотной тканью с красным цветочным рисунком, диване, подложив под голову на круглый жесткий валик думочку. Диван стоял у деревянной досчатой стенки, разделяющий одну относительно большую комнату с тремя окнами на две: кухню с одним окном и двухоконный зал, где помимо обеденного стола, шифоньера, комода и дивана находилась также металлическая двуспальная с пружинным матрасом кровать, на которой спали папа с мамой.

На досках, из которых была сделана тонкая разделительная стенка, высотой от пола до потолка, рубанком, видимо для красоты, был проделаны неглубокие желобки. Их хорошо видно. Доски были побелены, как и стены в комнатах.

Еще на одной фотографии мама с кошкой сидит у окна. Видны металлическая спинка кровати и подушки, прикрытые накидкой. Можно различить часть ее ажурного рисунка и складки оборок, пришитых понизу накидки в виде узкой кружевной полосы.

На этом фото хорошо виден подоконник. В нашем доме они были очень широкими. На них у нас всегда стояли большие из обожженной глины кирпичного цвета горшки с цветами. На заснятом подоконнике в дальнем горшке растет олеандр, а в ближнем, видимо, фуксия.

И, наконец, последняя фотография того периода с мамой. В домашнем халатике она стоит у комода. На стене висит календарь с портретом Чернышевского. В руках мама держит салатницу из прессованного стекла. Мне кажется, что она была розового цвета. А на комоде на стопке тарелок стоит фаянсовый молочник.

А вот и я собственной персоной, сфотографировавший свое отражение в зеркале дубового шифоньера. В руках у меня тот самый фотоаппарат «Любитель», с помощью которого и были сделаны все снимки, которые я разглядывал, вспоминая про наш новосибирский быт. На этом фото видны диван и уже описанная мною деревянная разделительная стенка. На ней висит отрывной календарь. Как было бы здорово, если б удалось заглянуть на его страничку, чтобы узнать день, месяц и год, когда был сделан этот снимок! К сожалению, это совершенно невозможно.

Хотя, судя по моей «прическе», можно смело утверждать, что эта фотография сделана не позднее 1952 года, потому что вплоть до седьмого класса, в который я пошел в том году, всех мальчиков стригли под машинку нулевку. Именно с такой стрижкой я и запечатлен. Только в седьмом классе, когда разрешено было отращивать волосы, я с удивлением узнал, что они у меня вьются.

За моей спиной висят матерчатые шторы, прикрывающие вход из зала в кухню, где стояла большая печка, которую мы топили дровами и углем.

И это, пожалуй, все, что я смог вспомнить про обстановку нашей квартиры, в которой я безвыездно прожил до 21 года.

Старые фотографии

Перечитывая недавно свои старые записи-воспоминания в компьютере, я подумал, что неплохо было бы проиллюстрировать их соответствующими снимками. Я взялся за фотографии и обнаружил, что часто самым интересным на них оказывается не тот объект, ради которого мы эту фотографию делали, а фон, задний план, посторонние детали, случайно или неизбежно попадающие в кадр.

Приведу два примера. На снимке, сделанном в 1938 году в Новосибирске, запечатлена папина сестра Тамара, стоящая летним днем около нашего дома, располагавшегося на углу улиц Рабочей и Революции. Дом этот давно, где-то в начале восьмидесятых годов, снесен и существуют только его немногочисленные фотографические изображения.

Самым интересным является здесь не столько образ моей тети Тамары, снимков которой есть у нас достаточно много, и даже не ее нарядное, сшитое из какой-то пестрой ткани летнее платье с рукавами фонариками, сколько сам дом и то, что около него нет палисадника, который я помню с раннего своего детства, и главное - наличие деревянного тротуара. Ясно видны доски, на которых стоит моя молодая и еще незамужняя тетя. Я успел застать в Новосибирске досчатые тротуары, и помню, что был такой и около нашего дома. А вот теперь обнаружил документальное тому подтверждение. Это весьма необычная деталь для нашего времени, особенно если учесть, что снимок сделан в таком большом ныне городе, как Новосибирск, хотя, вероятно, где-нибудь в крупных северных российских селах и деревнях еще и сохранились такие тротуары, несмотря на то, что дерево стало теперь очень дорогим материалом.

Другая фотография сделана в 1961 году во Фрунзе. Папа стоит около дома № 2 на улице Сорокалетия Октября, в котором мы жили сразу после переезда в столицу Киргизии. Номера квартиры я не помню, но находилась она в первом подъезде дома.

Возможно это единственная, имеющаяся у нас, фотография того дома. Виден проход между двумя трехэтажными зданиями, ведущий во двор к подъездам.

Мы жили в ближнем доме, причем виден его торец, так как фасадом он был развернут к железнодорожным путям. На втором этаже у нас была однокомнатная квартира с одним из таких же маленьких балкончиков, как на снимке, то есть студия по американским меркам. Вот в эти «хоромы» мы и переселилсь из Новосибирска. Кухня у нас была вынесена в коридор. Там стояла газовая плита и, по-моему, еще очень маленький столик. Точно уже не помню. Папа с мамой спали в освободившейся кухне, куда с большим трудом впритык друг к другу удалось впихнуть две односпальные кровати на панцирных сетках. Больше ничего туда поставить было невозможно. Мы с сестрой спали на отдельных кроватях в зале, где размещалась и вся остальная наша мебель. Была еще ванная комната, совмещенная с туалетом. Вода нагревалась в колонке, которую нужно было топить дровами. Вобщем было страшно тесно, но мы были счастливы. Еще бы: квартира с центральным отоплением и собственным туалетом и ванной! Сказка! В Новосибирске-то у нас в доме было печное отопление и один общий туалет на 14 семей.

В подвале дальнего дома нам принадлежал небольшой закуток за досчатой дверью с навесным замком, где хранились дрова, которыми топили колонку в ванной, когда хотели помыться, а также всякие отжившие свой век ненужные вещи. Традиции выбрасывать их на свалку тогда не существовало.

На фото хорошо видны пирамидальные тополя, выстроившиеся ровной шеренгой вдоль улицы Сорокалетия Октября. Два окна нашей однокомнатной квартиры (одно в зале с балконной дверью, другое – в бывшей кухне) смотрели прямо на железную дорогу, в которую как раз и упиралась эта улица. Если бы папа повернулся лицом к нам и пошел вперед, то буквально метров через тридцать он оказался бы около маленького железного мосточка, переброшенного над толстыми, окутанными стекловатой, трубами теплоцентрали. Сразу на ними пролегало железнодорожное полотно. Дальше проходило неширокое шоссе, за которым начинался Республиканский Ботанический сад.
Вспоминая это, хочу заметить, что переезд переезду рознь. Тогда это были чудо и радость.

Киргизский мединститут

Когда уже стало ясно, что мы переезжаем в Киргизию, во Фрунзе, и мне предстоит доучиваться в Киргизском мединституте, меня охватило беспокойство по поводу того, что я не знаю киргизского языка. Я думал, что без него там не обойтись. Однако, все мои опасения оказались напрасными. Все обучение шло на русском языке, на курсе было очень много русских. Да и вообще все вокруг, включая киргизов, говорили по-русски. Правда, многие уроженцы гор и отгонных пастбищ говорили с акцентом, путались в окончаниях и родах, но понять их было легко. Однако, между собой они часто говорили на своем родном языке.

Помню, как в перерыве между занятиями на кафедре кожных болезней, когда я только-только осваивался в новой для меня обстановке, мы вышли на улицу и грелись на весеннем солнышке, а двое моих сокурсников-киргизов обсуждали какую-то проблему, причем в их разговоре очень часто слышалось слово «кожада». Это было первое киргизское слово, которое мне удалось вычленить на слух в разговорной речи. Я не понимал, о чем они говорят, но влез в их беседу и спросил, что означает эта «кожада». Это значит – «в коже», перевел мне один из них. Оказывается в тюркских языках предлоги ставятся не перед, а после слова, к которому они относятся. Вот так прибавив к русскому слову «кожа» слог «да» они получили «в коже». Я был разочарован. Даже своего слова кожа у них нет. Хотя слово шкура наверняка было, однако, по всей видимости в приложении к человеку оно было слишком грубым. Потом я узнал много киргизских слов, даже научился улавливать смысл разговора, но все это вобщем-то было ни к чему. Киргизский язык самобытен, но предназначен для повседневной жизни, а не для обсуждения высоких материй. Для этого у него не было слов.

Вообще среди русских чувствовалось некоторое пренебрежительное отношение к киргизам, хотя они жили вроде бы в гостях у этого народа. Киргизов называли нацменами. Да, и сами они как будто стеснялись своей национальности, ощущая некую второсортность, хотя практически на всех руководящих должностях сидели местные товарищи, выходили газеты на киргизском языке, и почти все надписи в городе были на двух языках.

Курс терапии у нас читала доцент из местных – довольно молодая, но не очень симпатичная внешне женщина. Была она женой очень крупного партийного деятеля, чуть не Первого секретаря компартии Киргизии, сейчас уже точно не помню. Говорила она с сильным акцентом и очень неправильно. Но дело даже не в этом, а в уровне, качестве лекций. Он был невысок, причем это относилось вовсе не только к ней. Мне было с чем сравнивать. В Новосибирске уровень преподавания был гораздо выше, да и сами студенты были совсем другими.

Я на лекциях обычно слушал внимательно, и не знаю уж почему, но однажды после лекции доцент подозвала меня к себе и сказала: «У вас такое выражение лица будто вы думаете, а ну-ка посмотрим, что знает эта киргизка. Верно?» Я растерялся, так как таких мыслей у меня и близко не было. Но какова была атмосфера в республике, если доцент – величина тогда для меня громадная, могла подойти к студенту четвертого курса, еще ничего не знающему и не умеющему, и задать ему такой вопрос. К счастью для меня этот разговор остался без последствий.

Перед началом пятого курса нас отправили на хлопок в Араванский район Ошской области. Тогда я впервые увидел хлопковые поля, деревья грецкого ореха. Там я заболел дизентерией, сдуру попив воды из арыка. Провалялся в инфекционном отделении районной больницы вместе с Толиком Доброскоком, у которого обнаружили власоглава. Из инфекционного отделения мы часто самовольно уходили на прогулки по окрестностям Аравана. Ходили в больничных пижамах. Никто на нас внимания не обращал. Однажды залезли на гору, с которой потом еле спустились. Он научил меня сшибать грецкие орехи с дерева, швыряя камни. Там я еле выпросил бритву, чтобы побриться, так как борода меня сильно колола. Мне дали грязный станок, который, видимо, использовался для сбривания волос с лобков. Но тогда я этого не знал. Был очень благодарен. Побрился, а через пару дней у меня на верхней губе образовался фурункул, губу страшно раздуло, все сильно болело. К счастью, все прошло дней через десять, но на долгие годы оставался рубец над губой.

Когда выписался из больницы, мне вернули мою одежду, которую перед этим прожарили в дезокамере. Мой кожаный ремень после этой процедуры стал ломким и рассыпался на куски, когда я попытался его затянуть. Пришлось подпоясаться веревкой, чтоб штаны не спадывали. Так и приехал домой.

Один мой сокурсник-киргиз как-то рассказывал мне, что до тех пор, пока он не приехал во Фрунзе из своего аила, где он окончил школу, он никак не мог себе представить, что такое лестница и как по ней можно куда-то взбираться. Оно и не удивительно. Телевизоров в конце пятидесятых никто не видывал, а кино в их аил может и не привозили. Просто, в их аиле не было ни одного двухэтажного дома, поэтому лестница внутри здания была для него почти непостижимым сооружением.

И еще нужно отметить, что все они вынуждены были учиться на русском, чужом для них языке. Некоторые посмеивались над их произношением и ошибками. Мне же никогда не казалось это смешным. Киргизам из сельской местности трудно было учиться на первых курсах, так как они просто многого не понимали. Ни прочитать не могли, ни на слух воспринять. Однако, ко времени окончания института многие из них знали русский язык не хуже многих этнических русских, а часто были грамотнее их.

Только теперь я могу в какой-то степени понять киргизских юношей и девушек, когда сам в Нью-Йорке оказался в почти подобной ситуации. Хотя и большая разница есть. Они все тогда были молоды, а новый язык надо начинать учить молодым, а не тогда, когда тебе уже близко в шестидесяти.

Когда я учился в Новосибирске, лекции по патологической физиологии читал нам профессор Григорий Любан. Это всегда были маленькие спектакли, во время которых на наших глазах проводились эксперименты, а затем следовали остроумные комментарии. Однажды мы два часа записывали за профессором его лекцию, во время которой он всю доску исписал формулами. В самом конце лекции, он сообщил, что все исследования ученого и его формулы, о которых он нам рассказывал, оказались неверными. И двумя жирными полосами мела перечеркнул крест-накрест все написанное на доске. Громкий вздох разочарования пронесся по лекционному залу. Как же так? Мы два часа писали, и все зря? На что Любан заметил: - А каково было ученому, потратившему не один год на свои исследования, узнать, что все было напрасно? Насладившись реакцией, он ехидно улыбнулся и сказал, чтобы мы не вырывали листы с этой лекцией из своих тетрадей, потому что в формулы нужно было внести один коэффициент, который вскоре был найден, после чего все работало правильно. Раздался еще одни громкий вздох, но теперь уже облегчения.

Профессор Любан был довольно молод, холост в то время, когда я у него учился, и обладал ярко выраженной еврейской внешностью. Он был маленького росточка, что называется метр с кепкой. Явно по этой прчине он носил полуботинки на толстой, двойной подошве из микропористой резины, только что вошедшей в моду. Его нос был угреват, красноват и крючковат. На большой голове светились две большие залысины, а один глаз довольно сильно косил. Я имел возможность много раз хорошо его разглядеть, так как он вел еще и практические занятия в нескольких группах, в том числе и в моей. Несмотря на свою внешность, он был любимцем студентов, которые обожали его доброту, веселый нрав, остроумие и отношение к оценкам. Зачет у него получали даже самые отъявленные лодыри. При этом он говорил, что потом им самим придется платить за свое нынешнее отношение к учебе. А сейчас он не желает тратить на них свое время.

Историю о студенческих годах профессора я узнал, переведшись на учебу во Фрунзе, в Киргизский государственный медицинский институт. Профессор Любан был его выпускником. Отец будущего патофизиолога работал комендантом в одном из общежитий института.

Так вот однажды какой-то профессор круто насолил студенту Любану. По просьбе Гриши один из его дружков позвонил на квартиру обидчика и представившись служащим телефонной компании заявил, что сейчас проводится переучет телефонных аппаратов. Поэтому, во-первых, он просит сообщить ему цвет домашнего телефона, а во-вторых измерить длину телефонного шнура от трубки до аппарата и сообщить ему результат.

- Да, но мне нужно найти сантиметр, - извиняющимся голосом сказал профессор. – Ничего, я подожду, - успокоил его «представитель» телефонной компании.

- Полтора метра, - сообщил после некоторой задержки профессор. - Прекрасно, -ответил ему «представитель» телефонной компании, - а теперь засуньте этот провод себе в задницу. И повесил трубку.

Минут через пятнадцать у профессора снова раздался звонок. – Вас беспокоят из милиции. Вам недавно звонили какие-то хулиганы? – Да, да,- с жаром ответил профессор, - это возмутительно.

– Действительно это так. Не беспокойтесь, мы ими займемся. Всего хорошего. Кстати, вы можете вытащить провод у себя из задницы.

В те времена мысль о том, как же узнала милиция о частном звонке, в головах у советских людей не возникало.

Исфана

Поступая в медицинский институт, я намеревался стать микробиологом, как моя тетя Тамара, - папина сестра, под влиянием которой я решил посвятить себя медицине. Однако, к концу учебы мнение мое изменилось, я надумал стать психиатром. Другим предметам я не уделял много внимания, в том числе и гинекологии, хотя эта медицинская дисциплина мне очень нравилась тем, что сочетала в себе терапию и хирургию одновременно. Я чувствовал некоторое смущение, когда представлял себя в роли женского врача.

Однако перед самым окончанием института, представ перед комиссией по распределению, на вопрос кем бы я хотел работать, я неожиданно для самого себя ответил: акушером-гинекологом. За это тут же ухватились – гинекологов на селе не хватало. Мне было предложено поехать в маленький поселок Исфану – центр Ляйлякского района, расположенного в Ошской области на юге Киргизии, в трехстах километрах от областного центра. Это было единственное место, куда ехать я не хотел. Я попытался было сопротивляться, попросил предложить мне еще что-нибудь, но вариантов для меня не нашлось. Нажил только себе неприятностей, и все равно поехал туда, куда меня распределили.

С лечебного факультета мединститута, который я окончил, выходили врачи всех клинических специальностей, а с личным желанием выпускника при распределении тогда не считались. Каждый после окончания института обязан был отработать по распределению 3 года. После этого выдавали на руки диплом, и можно было искать работу в другом месте и по другой врачебной специальности.

Исфана расположена у подножия Тянь-Шанских гор, в долине одноименной речки, впадающей в Фархадское водохранилище. Я прилетел туда из Оша первого августа 1962 года на маленьком четырехкрылом самолете - Ан-2. Их еще называли “кукурузниками”. Наш “кукурузник” опустился на земляной аэродром. Густая пыль поднялась в воздух, и когда она осела, я увидел молодых, смеющихся девушек в шароварах с широкими, подведенными усьмой бровями.

– Вот это твои будущие пациентки, - с ехидством, как мне показалось, сказал заведующий Ошским областным отделом здравоохранения В.А. Петросьянц. Он и несколько главных специалистов облздрава прилетели в Исфану на выездной медицинский совет. Среди прилетевших был и главный акушер-гинеколог облздравотдела Михаил Григорьевич Лерман. Высокий, лысый мужчина с длинным еврейским носом. Он напутствовал меня так: «На меня не расчитывай и на санавицию тоже. Пока мы до тебя доберемсся, твоя пациентка помрет. Так что надейся только на самого себя». В штате местной центральной районной больницы (ЦРБ) должность женского врача уже больше года была вакантной.

Вечером того же дня после Совета, на котором я был представлен местным врачам, члены комиссии улетели. Я ощущал себя совершенно одиноким в этом маленьком и чужом поселке, среди незнакомых людей, говорящих на непонятном языке. Было жутковато, тем более, что до этого я всегда жил с родителями и никогда надолго из дома не уезжал. Правда, был у меня в Исфане один знакомый – молодой парень, киргиз, уроженец здешних мест. Мы вместе окончили институт. Он был санитарным врачом. Звали его Джума. Сразу после того, как проводили начальство из области, он подошел ко мне и доверительно посоветовал: “Покупай себе ружье, будешь ходить на охоту в наших горах. Ни одна женщина не придет к тебе, потому что ты мужчина”. Я был очень расстроен.

Но в первую же мою ночь в Исфане, я был вызван в роддом. Мне сообщили, что поступила женщина с кровотечением. Явившись посреди ночи в приемный покой, я к своему величайшему удивлению и даже некоторому ужасу узнал, что в роддоме нет электричества. Такого сюрприза я никак не ожидал, просто мне это даже в голову не приходило. А как же электрификация всей страны плюс советская власть? – подумал я. Ведь на дворе шестьдесят второй год! Кстати, в гостиничном номере, где меня временно поселили, был свет. Да и вообще я сам вечером видел, что окна многих домов светятся, как обычно.

Назавтра выяснилось, что Исфана электрифицирована, но еще не полностью. И только благодаря заботам партии и правительства о здоровье советского народа, примерно через полгода свет дотянули и до центральной районной больницы.

А в ту ночь у меня не было много времени для размышлений. Требовалось остановить кровотечение. При свете керосиновой лампы я осмотрел женщину. У нее оказался неполный выкидыш в позднем сроке. Единственным методом лечения являлось выскабливание полости матки. Для меня, с моим опытом пребывания в абортном отделении, сделать это было раз плюнуть. Правда, это было единственное, что я тогда умел. Мы перебрались в смотровую, где стояло гинекологическое кресло, санитарка светила мне керосиновой лампой, а акушерка подавала инструменты. Несмотря на свое почти шоковое состояние, я очень быстро справился с задачей, кровотечение остановилось.

После этой операции я стал известным человеком в Исфане и в течение последующих двух лет не знал покоя ни днем, ни ночью.

В те годы в медицинских институтах еще не было интернатуры, и молодые врачи, после шести лет обучения всем дисциплинам понемногу, вступали в самостоятельную жизнь малоподготовленными к конкретной работе. Дальше все зависело от человека. Особенно если он попадал в глухую больничку, где не у кого было учиться. Или он постоянно работал над собой, читал литературу по специальности, старался усовершенствовать свои навыки и умения, или опускался до уровня фельдшера.

В Исфане абсолютно нечем было заниматься в свободное время, и я стал регулярно брать монографии и журналы по акушерству и гинекологии в Республиканской медицинской библиотеке во Фрунзе. Мне их высылали по почте, а я после прочтения отсылал их обратно. Как-то, будучи во Фрунзе, зашел в библиотеку, и там, узнав, кто я такой и откуда, сильно удивились. Ожидали увидеть какого-нибудь занудливого старикашку.

Мне хотелось заниматься научной работой, написать и защитить диссертацию. Но предварительно нужно было сдать экзамены по диалектическому и историческому материализму, иностранному языку и специальности – так называемый кандидатский минимум. И вот я стал готовиться к первому экзамену. Прочитал от корки до корки «Капитал» Карла Маркса. Местами мне было даже интересно, но в основном это было очень скучно. Какая глупость была читать «Капитал»! Никому это не было нужно. Но я прочитал. Написал письма в мединиституты Фрунзе и Ташкента с просьбой принять экзамен. Из Фрунзе мне не ответили, а из Ташкента пришло приглашение. Я отпросился на работе и поехал в Ташкент. Так я впервые в жизни оказался в этом городе. Шел 1963 год. Времени мне дали на работе мало. Я приехал в Ташкент в день сдачи экзамена ранним утром и не смог найти гостиницу, чтобы привести себя хоть немного в порядок. Так небритым, невыспавшимся и замученным и явился на кафедру. Нужно сказать, встретили меня там приветливо. Заведовал кафедрой кореец. По фамилии, насколько помню, Цой. Наверное к ним впервые приехал такой странный молодой человек из глухого кишлака, чтобы сдать экзамен. Собрали комиссию и дали вопросы. Я отвечал очень неплохо, но в одном из вопросов что-то напутал. Не помню уж что. Никакой программы для подготовки к экзамену у меня не было. Я было подумал - провалился. Искренне огорчился. Заведующий после экзамена отправил меня из кабинета, но сказал, чтобы я не уходил. Вскоре он вышел и сообщил, что мне поставили четверку. Большего мне и не было нужно. До сих пор вспоминаю этого человека с благодарностью.

Первое время я жил на квартире в доме одной санитарки, работавшей в больнице. Ее муж был дорожным рабочим. Это были очень простые и хорошие русские люди. Брали они с меня весьма скромную плату, хоть особого достатка в семье не было. Съехать мне пришлось, когда они ожидали появления в семье второго ребенка.

Следующими моими квартирными хозяевами были пожилая немка и ее старый муж – украинец. Я специально пошел в этот дом, надеясь подучить у хозяйки немецкий язык. И вот однажды вечером сидели мы с ней на кухне и разговаривали по-немецки. Дед лежал тут же на лавке, вроде дремал. А потом поднялся и сказал, чтобы на следующий день и моего духу тут не было. Иначе он меня зарубит. Дед приревновал свою жену, не понимая о чем мы с ней говорим. Я был ошарашен. У меня и близко в мыслях ничего подобного не было. Хозяйка казалась мне старой бабкой, и единственное, что меня в ней интересовало, так это ее знание немецкого языка.

Утром я зашел к главному врачу больницы и сказал, что уеду, потому что мне негде жить. Он всполошился, и в тот же день мне выделили отдельную комнату в блочном доме. Я ни разу не мыл в ней пол. Вместо этого я устилал его газетами. Когда они пачкались, настилал новый слой. К концу первого года получился на полу довольно толстый слоеный пирог.

Встретил я там и свою первую бурную любовь. Темноволосая, высокая, правда, немного неуклюжая, с большими карими глазами медсестра Валя Уварова в профиль сильно походила на Анну Ахматову. Как и у великой поэтессы нос у нее был с ярко выраженной аристократической горбинкой. Недаром на Руси давно были известны графские и дворянские роды Уваровых. Правда, тогда родословная моей Вали меня совершенно не интересовала. Мы встречались каждый день, и я получал все, что хотел. Однако сделать ей предложение я никак не решался, хотя первое время она явно на это расчитывала. А дело заключалось в том, что моя избранница, как мне стало казаться, была слаба на передок. Доказательств у меня не было никаких, но я все тянул время. Наконец, терпение у моей дамы лопнуло, и она меня бросила, а сама пустилась во все тяжкие.

Первые три ночи после этого я не мог спать. Такого со мною не бывало. Однако мучительно переболев эти несколько дней, я постепенно успокоился и вскоре заметил, что есть и другие девушки вокруг. Так что нет худа без добра. Мне очень нравилась акушерка Света Смирнова, высокая, с очень красивой фигурой, порядочная и честная девушка, которую направили к нам после окончания медицинского училища из Куршаба – русского села на юге Киргизии. А она просто была в меня влюблена. Но у меня-то такого сильного чувства к ней не было. Вобщем не склеилось.

В наше маленькое родильное отделение, рассчитанное на десять коек поступали рожать в основном киргизки, узбечки и таджички. Район находился на стыке трех республик, но в Исфане жили еще русские, татары, чеченцы, а в ближайших кишлаках было много курдов. Одежды их женщин походили чем-то на цыганские – широкие, многочисленные пестрые юбки, яркие кофты, цветные платки на головах.

За время работы мне изрядно пришлось поездить по району. Специальной машины скорой помощи у нас не было, поэтому ездили на обыкновенном грузовике Молотовского автозавода. Единственным отличием нашей машины от обычного грузового транспорта было присутствие дополнительной фары сбоку от кабины с нарисованным на ней красным крестом. Если поступал вызов на роды, выезжала акушерка, грузила роженицу в кузов, сама садилась в кабину и привозила женщину в роддом. В кузове даже скамейки простой не было, и беременная со схватками стоя или сидя на корточках тряслась там на кочках и выбоинах жутких ляйлякских дорог до самого роддома. Правда, ее могло и растрясти по дороге.

В районе была пара участковых больниц и несколько колхозных родильных домов. Периодически я приезжал туда с проверками. Ближайшая к райцентру участковая больница располагалась в поселке Шалды-Балды. Уровень медицинской помощи там вполне соответствовал названию. Впрочем и во всем районе оно было такое же. Особено я любил ездить в Бешкент и на станцию Кольцо. Бешкент – небольшой, уютный кишлак, расположенный в живописной долине между невероятно красивых, охряных гор, похожих на камбоджийские храмы. В маленькой участковой больничке родов было относительно мало, место было спокойное. Жил я в комнатушке при роддоме, наслаждаясь красотой окружающей природы и покоем. Хорошо помню, что там вокруг росли высокие, дикие синие ирисы. А в неширокой долине, зажатой со всех сторон горами, стояли тутовые деревья, отгораживающие друг от друга небольшие огороды местных жителей. Владельцами их были узбеки. Киргизы занимались только скотоводством.

Совсем другой облик имела станция Кольцо. Это было что-то вроде крошечного промышленного поселка. Здесь проходила линия узкоколейной железной дороги, которая связывала шахтерский городок Сулюкту с Пролетарском. Местность вокруг была холмистая, дома поднимались уступами, а с территории больницы, расположенной высоко на горе, открывался замечательный вид на извивающуюся змеей дорогу и сам поселок.

Питался я на нашей больничной кухне, вносил плату раз в месяц и ел три раза в день. Еда была не ахти какая, но зато всегда горячая. Сам я готовить не умел. Иногда для разнообразия я позволял себе шикануть – поесть шашлыка. Его продавали на базарчике в центре Исфаны. И вот как-то осенним днем я решил устроить себе такой праздник. При моей тогдашей зарплате – это было недешевое удовольствие. День выдался ветреным, дождливым и холодным. Огонь в мангале горел плохо. Шашлычник мерз на ветру. Из носа у него бежало. Он часто сморкался на землю, поочередно зажимая пальцами ноздри. Обтерев руку о грязный, забывший когда он был белого цвета, фартук, он хватал из тазика куски маринованного мяса и насаживал их на шампур. И тут же выкладывал все это на мангал. С мяса на обуглившиеся куски саксаула с шипением падали капли то ли жира, то ли его соплей. Я посмотрел-посмотрел, да и ушел. Однако, думаю в местной столовой, где я тоже иногда перекусывал, уровень санитарии и гигиены был не выше. Просто я не видел процесса приготовления пищи.

По выходным дням я иногда ездил в соседний Таджикистан в город Ленинабад, где останавливался на одну ночь в центральной городской гостинице «Ходжент». Потом я гулял по городу, переходил по мосту через Сыр-Дарью, любуясь действительно красивыми набережной и рекой. Необыкновенное ощущение свободы, которое я испытывал там, трудно передать. Я думал: «Вот, никто не сможет меня здесь найти, вызвать посреди ночи в роддом, где я буду в муках рожать до утра десятого ребенка вместе с какой-нибудь несчастной колхозницей». Больше никогда я не чувствовал себя таким счастливым.

Приехать в Исфану со стороны Таджикистана можно было также с автостанции в поселке Аучи-Калачи.

Мне не раз приходилось бывать на областных медсоветах. Помню на одном из них кто-то из руководителей облздравотдела отпустил реплику в адрес фельдшера, у которого сдох конь: «А мы ему здоровье людей доверяем»!
Речь шла о фельдшере, который работал в одном из горных районов Ошской области и добирался верхом на лошади до отдаленных полевых станов и стоянок чабанов.

Проработал я в Исфане два года. Самое главное, чему я там научился – это самостоятельности. Я был единственным акушером-гинекологом в районе, и хорошо запомнил слова М.Г.Лермана о том, что должен надеяться только на самого себя. Это было действительно так, даже посоветоваться мне в трудную минуту было не с кем, только с книгами. Они и были моими учителями и помощниками. Потом, уже работая во Фрунзе, я удивлялся молодым врачам, попавшим по блату после института сразу в столичный роддом. Многие из них имели больший стаж работы, чем я, но по любому поводу бегали за советом к «старшим товарищам». А я уже умел брать ответственность на себя. Да и знал много, благодаря постоянному чтению литературы по специальности.

Профессора Михаила Наумовича Лехтмана, заведующего кафедрой акушерства и гинекологии Киргизского Государственного медицинского института я считал полубогом. Я писал ему письма из своей Исфаны с просьбами дать мне тему для научной работы. Ответов не получал. Потом, когда я уже работал во Фрунзе в республиканском роддоме, где базировалась кафедра, он обещал подумать. Из-за него в ожиданиях я потерял два года. Ничего он для меня не придумал. Потом уж я понял, что был он самым заурядным, серым человеком. Я его не интересовал, для него гораздо важнее было готовить национальные кадры, чтобы усидеть на кафедре. Именно по этому признаку и отбирались люди в аспирантуру, а не по знаниям, способностям, умению. Кстати, в аспирантуру-то к нему я и не просился, просто надеялся, что он даст мне тему для научной работы, так как понимал, что в аспирантуру меня все равно не возьмут. Ведь у меня был двойной минус: не киргиз и даже не русский.

Справедливости ради надо сказать, что когда я приехал из Ляйлякского района и искал работу во Фрунзе, я зашел в республиканский роддом, где размещалась кафедра акушерства и гинекологии Киргизского мединститута. Нашел там профессора Лехтмана и попросил его о помощи. Он встал, куда-то вышел, а потом отправил меня в отдел кадров. Без всяких проволочек я был принят на работу. За это ему спасибо.

Лагерные сборы

Летом 1961 года я закончил пятый курс Киргизского государственного медицинского института, куда годом раньше перевелся из Новосибирска. После пятилетнего обучения всех юношей тогда отправляли на лагерные сборы. Все мы являлись военнообязанными, а в институте была военная кафедра. Всем студентам мужского пола надлежало отслужить около двух месяцев, после чего каждому присваивалось офицерское звание младший лейтенант.

В том году на военной кафедре впервые решили провести сборы на территории Туркмении, под городом Мары, расположенном в центре пустыни Кара-Кум. Ехать было весело. В Чарджоу мы долго стояли на вокзале, успели сбегать в город, на Аму-дарью и искупаться.

Приехали мы в город Мары, который был областным центром, поздно вечером. Нас всех повели в баню мыться, а на выходе взамен домашней, гражданской одежды выдали солдатскую форму: гимнастерку и штаны защитного цвета, а также тяжелые кирзовые сапоги с портянками. В этой форме рано утром уже на машинах нас вывезли прямо в пустыню километрах в двадцати от города, в местность, которая называлась Бурункую.

Посреди песчаных дюн было упрятано три землянки, найти которые было невозможно, если не знать об их существовании. Зато издалека были видны две большие железные цистерны для воды, стоявшие на металлических подставках. Около каждой из них на цепи болталась алюминиевая кружка. Рядом на небольшой ровной площадке было огорожено невысоким глинобитным дувалом прямоугольное пространство, внутри которого стояли деревянные столы и лавки. Никакого навеса, а значит и спасения от палящего солнца не было. Это была наша столовая.

Чуть в стороне, на склоне песчаного бархана лежала куча ржавых двутавровых балок. Нас выстроили, и молодой, высокий, голубоглазый и красивый старший лейтенант из местной части приказал нам перетаскать эти балки в другое место. Метров эдак на сто к подножию другого бархана.
- Что жмуритесь? – ехидно крикнул он, - солнце глаза не выест! Вперед за работу!
Мы всю ночь не спали, а предстоящая работа была явно совершенно бессмысленной. Вокруг расстилалась пустыня, и где будут лежать балки не имело никакого значения. Всем было понятно, что нас приучают к воинской дисциплине. Мы должны были понять, что служба - это не сахар.

Было невыносимо жарко. Стояла середина лета. На белесом небе пылало и ярилось солнце. Спрятаться в тени было невозможно, потому что ее просто не было. Страшно хотелось пить. Я подошел к бочке, набрал в кружку воды и жадно сделал первый глоток. Горячая, солоноватая, противного вкуса, с болотным запахом вода, почти кипяток, обожгла рот. Такой водой напиться не удавалось. У всех в животах булькало и переливалось, но все равно хотелось пить. Потом мы научились получать холодную воду. Все нам еще в Мары были выданы алюминиевые фляжки, обтянутые парусиной. Вот эту ткань надо было хорошенько намочить и покрутить фляжку, заполненную водой, на ремне в воздухе, как пропеллер. Вода с парусины испарялась и забирала тепло, во фляжке получалась холодная вода.
Когда наступило время обеда, нам дали горячие, жирные щи. Я не мог есть. Меня тошнило, кружилось голова.

После обеда нас разбили на группы, выдали брезентовые палатки и приказали их установить. С этим делом, не имея опыта, мы провозились до самого вечера. Наши новые жилища были установлены, когда уже стало вечереть. Сделалось прохладней. Мы повалилсь в палатках прямо на песок и так проспали до позднего утра. Нас пожалели, и никто нас не трогал.

Потом начались занятия. Правда, строевой подготовкой нас много не мучили. Наши полковники с кафедры были немолодыми людьми, и не могли, да и не хотели подолгу жариться на солнце. Они жили в землянках, где было относительно прохладно. В наших же палатках днем было невыносимо душно. Через минуту пребывания под тентом в дневное время пот тек по всему телу в три ручья. Кстати, там проводилось научное исследование, кто-то писал диссертацию на тему об адаптации организма к жаркому климату, и поэтому с нас периодически в пробирки собирали пот.

Мы спали на матрасовках, набитых соломой. Мое место было с краю, и ночью я высовывал свою левую руку из-под полога наружу. С наступлением темноты в пустыне становилось удивительно свежо, даже прохладно. Потом уж мы узнали, что место, где мы жили, было очень нездоровым. Недалеко протекал канал, в котором в огромном количестве плодились москиты. Они были очень маленькие, их укуса практически не чувствовалось, но они были переносчиками возбудителя пендинской язвы или лейшманиоза. После окончания службы многие из нас переболели этой болезнью, и я в том числе. Мне еще повезло. Все мои язвы, а их было четыре штуки, оказались на левой руке. У многих язвы были на лице, а ведь рубцы после их заживления остаются на всю жизнь, правда, как и иммунитет к болезни. Когда язвы мои были не больше прыщика, я пришел на прием во Фрунзе к кожному врачу. Он небрежно бросил взгляд на мою руку, тут же поставил диагноз и отправил домой. Само, мол, пройдет. Никакого лечения не дал. Полгода после этого у меня были большие язвы на руке. Самая большая на локте была размером с черпало столовой ложки. Язвы были малоболезненны, но постоянно гноились, приходилось все время делать перевязки самому себе. Потом они сами зажили, но остались рубцы.

Днем песок на барханах раскалялся так, что до него нельзя было дотронуться. Как-то раз я выскочил босиком зачем-то из палатки, чтобы сбегать к соседям. Добежав до середины, я почувствовал себя окунем на горячей сковородке, и уже не знал то ли бежать назад, то ли вперед. Вобщем основательно поджарил себе пятки. И вот по этому песку постоянно шныряли ящерицы-круглоголовки. Длиною с ладонь, серенькие, очень вертлявые, с подвижной головой, они в этой жарище чувствовали себя превосходно. Да и я очень быстро адаптировался, хотя совсем недавно приехал в Среднюю Азию из Сибири. В столовой меня уже не тошнило, наоборот из-за стола частенько приходилось уходить по-французски, с остатком аппетита.

Хотел однажды схватить круглоголовку, чтобы получше ее рассмотреть. Она поднялась мне навстречу на передних лапках, широко раскрыла красный рот и ее голова неожиданно увеличилась в размерах чуть не втрое. Так мне показалось по крайней мере. Я испуганно отдернул руку, а ящерица благополучно сбежала. Складки кожи вокруг головы, способные резко расправляться при опасности, оказались ее защитным оружием. Я не знал тогда этого. Вобщем круглоголовка меня перехитрила.

Занятия наши по военной подготовке часто проходили где-нибудь на берегу большого арыка или канала. Немного позанимавшись с топографическими картами, мы прыгали в мутную, коричневатую, но казавшуюся прохладной, воду. Время шло довольно быстро. Изредка удавалось выбраться в Мары, а один день был посвящен посещению марыйского военного госпиталя.

Рядом с нами был палаточный городок Алма-атинского мединститута. У нас были с ними спортивные состязания.

После окончания сборов мы возвращались поездом во Фрунзе. На соседней полке ехал мой сокурсник Боря Кинзубргский. Большими друзьями мы с ним не были, учились в разных группах. Однако, Боря был хорошим парнем и отличным студентом. Насколько помню, его отец работал преподавателем у нас в мединституте на кафедре то ли химии, то ли биохимии. Окончил институт Борис с красным дипломом, и его взяли военным врачом в армию.

Так вот во время нашего возращения домой, приключилась маленькая история, за которую мне немного стыдно. К тому времени из тех небольших денег, что мне дали с собой родители, у меня не осталось ни копейки. Поезд тащился медленно, в вагоне было очень жарко и душно, и мне страшно хотелось пить. Я попросил немного денег у Бори, чтобы купить на какой-то станции бутылку лимонада. Он дал мне рубль. Я сбегал в станционный буфет, купил лимонад, а сдачу ему не вернул. А он у меня не спросил. Я чувствовал себя неловко, но сделал вид, что забыл вернуть сдачу, так как очень хотел иметь в кармане хоть какую-то мелочь на всякий случай. Просто попросить в долг этот рубль мне как-то не пришло в голову. К концу поездки деньги кончились и у моего товарища. И тогда я, довольный, сообщил ему, что у меня осталась сдача, и мы на нее купили что-то еще, не помню уж что. Столько лет прошло, а чувство некоторой неловкости не покинуло меня до сих пор.

Как сложилась судьба моего тезки после окончания института я не знаю. Но однажды на Интернете я нашел упоминание о некоем Борисе Кинзбургском из Димоны. Вполне возможно, что это тот самый Борис.

Когда мы приступили к учебе осенью, у нас начался курс акушерства. Из-за язвы на левой кисти меня не пускали ни в родзал, ни в операционную. Все что-то там смотрели, а меня отправляли в абортное отделение, где я делал аборты, надев на больную руку две резиновые перчатки. Сколько я их там переделал, не знаю, но насобачился здорово. Управлялся очень быстро и с минимальной кровопотерей. Это все, чему я там научился. Во время дежурств в роддоме мы с Борькой Аппаковым, моим дружком карачаевцем, спали в подвале. Он гвоздиком открывал замок в комнату, где хранились запасные матрасы. Мы очень удобно на них устраивались и дрыхали до утра. А потом как ни в чем не бывало появлялись в родзале, и нам делали отметку в дневнике, что мы отдежурили. А мы и знать не знали, что было ночью в роддоме. Но к парням так относились, потому что практически никто из мужчин в гинекологи тогда не шел.

Борис Аппаков был на год старше меня, но к своим двадцати трем годам почти совсем облысел. К этому времени он был женат и подрабатывал фельдшером.

В ноябре 1943 года всю его семью в числе других карачаевцев за одну ночь сослали в Среднюю Азию. Они не могли выходить за пределы определенной зоны и каждый день должны были отмечаться в комендатуре. Мы много говорили с ним об этом. Стояла оттепель начала шестидесятых, стало возможным обсуждать ранее абсолютно запретные темы. Я возмущался по поводу депортации его народа, считая, что все не могли быть виноваты. Боря больше молчал, был осторожен. У него был опыт, которого не было у меня.

Друзья семьи

В конце сороковых - начале пятидесятых годов родители дружили семьями с Синцевыми. Николай Иванович Синцев, а для меня просто дядя Коля, работал у папы в оркестре. Он играл на кларнете и саксофоне и был очень хорошим музыкантом. Его жена – Лидия Степановна была домохозяйкой. Мы с сестрой звали ее тетя Лиля. У них был сын Ленька, помладше нас. И вот, то Синцевы приходили к нам по каким-то праздникам или дням рождения, то мы к ним. Я любил их визиты или наши походы в гости к ним, потому что в такие дни всегда можно было вкусно поесть.

Потом Синцевы переехали в Ленинград – родной город тети Лили. Дядя Коля играл там в знаменитом тогда джаз оркестре Александра Блехмана, а потом, насколько я знаю, устроился в оркестр, который выступал на круизном судне. На нем он объездил полмира. Дядя Коля был, что называется рукастым человеком. Так трости для своих саксофона и кларнета он всегда делал сам. В годы моей учебы в новосибирском мединституте, когда я играл там в эстрадном оркестре на саксофоне «альтушке», и мне кое-что от дяди Коли перепадало.

Еще из домашних разговоров мне было известно, что дядя Коля Синцев был большим любителем женского пола. Поговаривали, что ему хватало 15-минутного антракта, чтобы сбегать налево. Что ж, он был симпатичным блондином и многим нравился. В том числе и бывшей жене знаменитого впоследствии Евгения Матвеева.

Много позже я дважды довольно подолгу жил у Синцевых в доме, когда приезжал в город на Неве для работы над своей кандидатской диссертацией.

Первый раз я жил в их пустой квартире на Васильевском острове. Это была комната в типичной лениградской коммуналке с окнами выходившими в узкий и темный, как колодец, многоугольник двора. Там была одна ванная комната на всех, в которой мылись по очереди. Расписание на тетрадном листке, заполненном от руки, висело рядом на стене. Они к тому времени получили новую отдельную квартиру, а эту сохранили за сыном, но он в это время работал в Новосибирске. Так что я присматривал за пустой квартирой около двух месяцев. А во второй мой приезд этой комнаты уже не было, я жил у них в неплохой, но и не очень просторной квартире. Конечно, я их стеснял, но они терпели. Сейчас, глядя отсюда, о таком невозможно и помыслить. Тогда люди были проще и как-то ближе друг другу, хотя, конечно, далеко не все и не всегда.

Бывал у нас дома и трубач Матвей Рябцев со своей женой, но его я как-то не очень хорошо помню. Зато отлично помню другого трубача, родного маминого брата, дядю Яшу. Он со своей женой Машей и нашей двоюродной сестрой Томой приезжал к нам из Кривощеково, где они жили в бараке. И мы к ним ездили. Он работал там в эстрадном оркестре кинотеатра «Металлист».

А тетя Маша была лаборанткой на каком-то крупном заводе. Дядя Яша был очень простой, добрый человек, горячо любивший свою симпатичную, белозубую Машу, которую он неизвестно каким образом встретил в селе Болотное Новосибирсмкой области и вывез в город. Может она и замуж-то за него вышла, чтобы сбежать оттуда. У колхозников тогда не было паспортов, и они были настоящими крепостными. Маша ему изменяла, а потом и вовсе бросила, уйдя к другому. Дядя много работал, но денег у него все равно не было. Того, что он приносил домой, еле хватало, чтобы сводить концы с концами.
Приходил к нам и дядя Миша Плотников, работавший аккордеонистом у папы в оркестре. Он давал мне частные уроки игры на аккордеоне. Дядю Мишу считали немного смурным. Он был очень добрым, скромным, даже застенчивым человеком. Про него рассказывали разные забавные истории. Например, о том, как он однажды, торопясь на репетицию, прибежал туда в одних кальсонах, забыв надеть брюки. Не знаю уж правда это или нет, скорее всего музыкантская байка, но он действительно был рассеян и забывчив. А может человек просто закрутился от той жизни, работая сразу в нескольких местах и не имея возможности как следует выспаться.